И.А. КРЫЛОВ

Похвальная речь в память моему дедушке,

говоренная его другом, в присутствии его приятелей,

за чашею пунша

Публикуется по: Есин Б.И. История русской журналистики XVIII- XIX вв.: Учебно-методический комплект (Учебное пособие; Хрестоматия; Темы курсовых работ). [Электронный ресурс] М: Флинта: Наука, 2000. Режим доступа: http://www.newsman.tsu.ru/library/main/esin_history_of_russian_journalism/reading_book/18_age/2.html, свободный

Любезные слушатели!

В сей день проходит точно год, как собаки всего света лишились лучшего своего друга, а здешний округ — разумнейшего помещика: год тому назад, в сей точно день, с неустрашимостию гонясь за зайцем, свернулся он в ров и разделил смертную чашу с гнедою своею лошадью прямо по-братски. Судьба, уважая взаимную их привязанность, не хотела, чтоб из них один пережил другого, а мир между тем потерял лучшего дворянина и статнейшую лошадь. О ком из них более должно нам сожалеть? Кого более восхвалить? Оба они не уступали друг другу в достоинствах: оба были равно полезные обществу, оба вели равную жизнь и, наконец, умерли одинаково славною смертью. Со всем тем дружество мое к покойнику склоняет меня на его сторону и обязывает прославить память его, ибо хотя многие говорят, что сердце его было, так сказать, стойлом его гнедой лошади, но я могу похвалиться, что после нее покойник любил меня более всего на свете. Но хотя бы и не был он мне другом, то одни достоинства его не заслуживают ли похвалы и не должно ли возвеличить память его, как память дворянина, который служит примером всему нашему окольному дворянству.

Не думайте, любезные слушатели, чтоб я выставлял его примером в одной охоте, — нет, это было одно из последних его дарований, кроме сего имел он тысячу других приличных и необхонашему брату дворянину: он показал нам, как должно проживать в неделю благородному человеку то, что две тысячи подвластных ему простолюдинов вырабатывают в год, он знаменитые подавал примеры, как эти две тысячи человек можно пересечь в год раза два-три с пользою, он имел дарование обедать в своих деревнях пышно и роскошно, когда казалось, что в них наблюдался величайший пост, и таким искусством делал гостям своим приятные нечаянности. Так, государи мои! часто бывало, когда приедем мы к нему в деревню обедать, то, видя всех крестьян его бледных, умирающих с голоду, страшимся сами умереть за его столом голодною смертью. Глядя на всякого из них, заключали мы, что на сто верст вокруг его деревень нет ни корки хлеба, ни чахотной курицы. Но какое приятное удивление! садясь за стол, находили мы богатство, которое, казалось, там было неизвестно, и изобилие, которого тени не было в его владениях, искуснейшие из нас не постигали, что еще мог он содрать с своих крестьян, и мы принуждены были думать, что он из ничего созидал великолепные свои пиры. Но я примечаю, что восторг мой отвлекает меня от порядку, который я себе назначил. Обратимся же к началу жизни нашего героя: сим средством не потеряем мы ни одной черты из его похвальных дел, коим многие из вас, любезные слушатели, подражают с великим успехом. Начнем его происхождением.

Сколько ни бредят философы, что по родословной всего света мы братья, и сколько ни твердят, что все мы дети одного Адама, но благородный человек должен стыдиться такой философии, и естьли уже необходимо надобно, чтоб наши слуги происходили от Адама, то мы лучше согласимся признать нашим праотцем осла, нежели быть равного с ними происхождения. Ничто столь человека не возвышает, как благородное происхождение: это первое его достоинство. Пусть кричат ученые, что вельможа и нищий имеют подобное тело, душу, страсти, слабости и добродетели. Естьли это правда, то это не вина благородных, но вина природы, что она производит их на свет так же, как и подлейших простолюдинов, и что никакими выгодами не отличают нашего брата дворянина: ето знак ее лености и нерачения. Так, государи мои! и естьли бы эта природа была существо, то бы ей очень было стыдно, что тогда, как самому последнему червяку уделяет она выгоды, свойственные его состоянию; когда самое мелкое насекомое получает от нее свой цвет и свой способности; когда, смотря на всех животных, кажется нам, что она неисчерпаема в разновидности и в изобретении; тогда, к стыду ее и к сожалению нашему, не выдумала она ничего, чем бы отличился наш брат от мужика, и не прибавила нам ни одного пальца в знак нашего преимущества перед крестьянином. Неужели же она более печется о бабочках, нежели о дворянах? И мы должны привешивать шпагу, с которою бы, кажется, надлежало нам родиться. Но как бы то ни было, благодаря нашей догадке, мы нашли средство поправлять ее недостатки и избавились от опасности быть признанными за животных одного роду с крестьянами.

Иметь предка разумного, добродетельного и принесшего пользу отечеству, вот что делает дворянина, вот что отличает его от черни и от простого народа, которого предки не были ни разумны, ни добродетельны и не приносили пользы отечеству. Чем древнее и далее от нас сей предок, тем блистательнее наше благородство: а сим-то и отличается герой, которому дерзаю я соплетать достойные похвалы; ибо более трех сот лет прошло, как в роде его появился добродетельный и разумный человек, который наделал столь много прекрасных дел, что в поколении его не были уже более нужны такие явления, и оно до нынешнего времени пробавлялось без умных и добродетельных людей, не теряя нимало своего достоинства. Наконец, появился наш герой Звениголов; он еще не знал, что он такое, но уже благородная его душа чувствовала выгоды своего рождения; и он на втором году начал царапать глаза и кусать уши своей кормилице. В этом ребенке будет путь, сказал некогда восхищаясь его отец: он еще не знает толком приказать, но учится уже наказывать; можно отгадать, что он благородной крови. И старик сей часто плакал от радости, когда видел, с такого благородною осанкою отродье его щипало свою кормилицу или слуг; не проходило ни одного дня, чтобы маленький наш герой кого-нибудь не оцарапал. На пятом еще году своего возраста приметил он, что окружен такою толпою, которую может перекусать и перецарапать, когда ему будет угодно.

Премудрый его родитель тотчас смекнул, что сыну его нужен товарищ; хотя и много было в околотке бедных дворян, но он не хотел себя унизить до того, чтоб его единородный сын разделял с ними время, а холопского сына дать ему в товарищи казалось еще несноснее. Иной бы не знал, что делать, но родитель нашего героя тотчас помог такому горю и дал сыну своему в товарищи прекрасную болонскую собачку. Вот, может быть, первая причина, отчего герой наш во всю свою жизнь любил более собак, нежели людей, и с первыми провождал время веселее, нежели с последними. Звениголов, привыкший повелевать, принял нового своего товарища довольно грубо и на первых часах вцепился ему в уши. Но Задорка, так звали маленькую собачку, доказала ему, как вредно иногда шутить, надеясь слишком на свою силу: она укусила его за руку до крови. Герой наш остолбенел, увидя в первый раз такой суровый ответ на обыкновенные свои обхождения; это был первый щипок, за который его наказали. Сколь сердце в нем не кипело, со всем тем боялся отведать сразиться с Задоркою и бросился к отцу своему жаловаться на смертельную обиду, причиненную ему новым его товарищем. «Друг мой! — сказал беспримерный его родитель, — разве мало вокруг тебя холопей, кого тебе щипать? На что было трогать тебе Задорку? Собака ведь не слуга: с нею надобно осторожнее обходиться, естьли не хочешь быть укушен Она глупа: ее нельзя унять и принудить терпеть не разевая рта как разумную тварь».

Такое наставление сильно тронуло сердце молодого героя и не выходило у него из памяти. Возрастая, часто занимался он глубокими рассуждениями, к коим подавало оно ему повод: изыскивал способы бить домашних своих животных, не подвергаясь опасности, и сделать их столь же безмолвными, как своих крестьян, по крайней мере, искал причин, отчего первые имеют дерзости более огрызаться, нежели последние, и заключил, что его крестьяне ниже его дворовых животных <...>

Чадолюбивый отец, приметя, что дитя его начинает думать, заключил, что время начать его воспитание, и сам посадил его за грамоту. В пять месяцев ученик сделался сильнее учителя и с ним взапуски складывал гражданскую печать. Такие успехи устрашали его родителя. Он боялся, чтобы сын его не выучился бегло читать по толкам и не вздумал бы сделаться когда-нибудь академиком, а потому-то последнею страницею букваря кончил его курс словесных наук. «Этой грамоты для тебя полно, — говорил он ему, — стыдись знать более, ты у меня будешь барин знатной, так не пристойно тебе читать книги».

Герой наш пользовался таким прекрасным рассуждением и привык все книги любить, как моровую язву <...>

Зритель. 1792. Ч. III.

Г.А.. ПЛАВИЛЬЩИКОВ

Нечто о врожденном свойстве душ российских

(в сокращении)

Публикуется по: Публикуется по: Сборник материалов к изучению истории русской журналистики. Вып.1. М.:МГУ, 1952. С. 75-76..

Естьли бы российский народ отличался от всех племен земнородных единым только подражанием и никакой другой способности не имел, то чем бы он мог удивить вселенную, которая смотрит на него завистными глазами? Вся Европа, столица учености и вкуса, противу воли своей во многом отдает справедливость России: восхищается добродетелями ее, которых вне России нет. Естьли учиться - значит только подражать, то давно бы науки упали, поколику подражание всегда бывает слабее своего подлинника: где нет творческого духа, там нет и произведения. Но мы видим совсем тому противное: науки час от часу приходят в совершенство; ученик бывает несравненно знающее своего учителя; из чего видно, что когда россияне заняли некоторые познания от иностранцев, сие не доказывает, что они только что подражают...

Напрасно отрицают, что будто в россиянах нет творческого духа... напрасно отрицают у нас свойство, которого ни один народ не имеет: оно состоит в непостижимой удобности все понимать. Не знающие отличить глагола понимать от перенимать дерзают приписывать россиянам действие последнее: но какая разность между ними!

Перенимать - значит то же самое делать, что видишь в том, кому следуешь; в сем действии мысль не объемлет самого существа дела, а схватывает одну только поверхность, и тогда человек бывает слепой только подражатель.

Понимать же - значит проникать мыслями во внутренность дела, доходить до основания и ясно постигнуть умом его существо, — в таком случае человек сам бывает творец и может превзойти своего учителя.

И вот в чем большая часть иностранных учителей при воспитании российских птенцов упражняется! Все их стремление в том, чтоб юноша никак далее перенимания и подражания не простирался в своем просвещении; да часто и учители сами не далее сего круга в науках своих обращаются: чего же сами не знают, о том и сообщить другим не могут. Но следует рассмотреть, которое из сих двух действий душевных более нам свойственно и сколько силы понятия моего дозволят утвердить самыми опытами.

Естьли бы свойство перенимать все одно было из главных в душе россиянина, то бы он далеко отстоял от возможности предпринимать что-нибудь решительное и всегда бы обращал внимание свое на образец, которому он следовать принужден каким-то непостижимым стремлением и которому причины он вовеки бы не постигнул, и был бы ничто иное, как пресмыкающееся некое творение по стопам своего вожатая; не смел бы возникнуть из мрака невежества и всегда бы ожидал приговора своего учителя, куда устремлять ему взор, мысли, и, наконец, должен бы был, ожидать, что прикажут ему чувствовать. Платье, уборка волосов, кареты и тому подобные наружности, может быть, не более подражания занимают соотечественников моих, но образ мыслей далеко превзошел перенимание. Весть на какой бы то ни было язык с одинакою силою и краткостию сии два стиха:

Под сильною его пятою

Кремнистые бугры трещат.

Беспристрастный читатель может также сравнить Лафонтенову «Пси-шу» с Богдановичевой «Душенькой» и пусть скажет, что русские только подражают.

В тех землях, где науки давно и повсеместно существуют, не могут быть столь приметны умы естественные, как в России, ибо способность понимать может и одним воображением наполнена созидать себе предметы и в них упражняться, от чего рождаются новые и совсем еще до того неслыханные открытия как в науках, так в художествах. А часто такого рода понятие проникает в такие вещи, кои существуют уже у просвещенных, но оне открылись понятию россиянина без учителя; таковы у нас все, кои учатся всему самоучкою и часто удивляют и самых премудрых. У нас крестьянин сделал такую тинктуру, какой вся Ипократова и Галенова ученость не выдумали... Костоправ в Алексеевском селе есть камень претыкания всей хирургии. Кулибин и тверский механик Собакин суть два чуда в механике... Естьли бы я стал вычислять все подобные умы, то бы я написал здесь целый словарь, от которого благосклонный читатель меня уволит, и вместе окажет со мною... это правда: чего русский не поймет, то будет навсегда сокрыто от всех племен земнородных... Скажут мне, может быть, что понятие от творца вселенные всем разумным существам дано, и что во всяком народе были люди великого ума и великого понятия, и почему свойство понимать полагаю я душевным свойством одних россиян? Ответствую: везде приметно, что люди избирают себе какую-нибудь цель по врожденной склонности, и на сей основывают свои упражнения. Невтон был великий математик, но сметный толкователь Апокалипсиса, и так не мудрено понимать один предмет по склонности... итальянцы в музыке, в архитектуре, в живописи показали свое понятие и успехи, но в экономии и купечестве голландцы взяли у них верх. И так склонность, привычка или всеобщее обыкновение управляет и созидает природное свойство в народе так, что голландцы во веки не сделаются изобретателями мод. Часто же каждый человек находит одно к понятию удобным; а в другом понятие его притупляется... Но у нас совеем не то: русский все удобен понимать. Крестьяне, например, взятые в рекруты, не все становятся в ряды под ружье: надобны в службе музыканты, мастеровые и самые художники... Крестьяне, не знающие ничего, кроме пашни, разочтены по десяткам, смотря по необходимости, без всякого рассмотрения о их склонностях и способностях, кроме того, что статные и стройные отбираются в строевое служение... велят одним быть музыкантами, другим мастеровыми, иным художниками... не прошло трех месяцев; эти крестьяне точно таковы, естьли же при том попадутся к искусным учителям, то бывают из них и виртуозы, то есть отменные в своем роде... Пусть похвалится какой-нибудь народ подобным свойством...

...И так здесь я предложил слабое только начертание врожденного свойства душ российских, не тщеславлюсь я тем, что бы я выполнил все, что должно изъяснено быть во всем пространстве и ясности в рассуждении сего содержания. Оно достойно, что бы великий ум упражнялся в нем надолго. Оно достойно преславного пера, которое начертало бы великую книгу и наипреполезнейшую, которой чтение исцелило бы совершенно язву модного воспитания и ограничило бы господствование чужестранцев над умами нашими.

Один только россиянин доказал свету, что для него нет ничего невозможного, и это свойство существует в душе его: он объемлет мыслию все, до чего только понятие его коснуться может. Возьмем сперва способность выговора... Ни один народ не доходил до совершенного выговора языка чужестранного; а россияне достигают до произношения совершенного во всех языках так, что тот народ, чей язык употреблен, не различит по выговору россиянина от самого себя. Все художества и пауки у всех племен земнородных весьма медлительно восходили на известный степень своего совершенства, а в России они сделали такой скорый шаг, который привел весь свет в удивление... долго бы надобно было работать подражанию, что бы хотя одну тень того, что мы имеем, произвести. Обвиняют Ломоносова, что он подражал иногда Гинтеру, по Ломоносовы оды таковы, что Гинтер кажется подражателем Ломоносову, и вот разность между понять и перенять!.. А сверьх того сей бессмертный отец нашего стихотворства доказал, что понятие его изобрело такие красоты, которых никто еще не имел; он первый доказал свету, что можно россиянину только превзойти в картинах стихотворческих и самого Виргилия, где он ни встречался с ним, везде его превосходил; описание бури у Ломоносова несравненно живее.

Беспристрастный и знающий языки читатель может сличить встречу... и также рассмотрит, где ни с кем не встретился созидающий ум стихотворства, восхитится вместе со мною и отдаст справедливость дарованиям великого мужа... Язык российский от его пера явился языком сильнейшим всех европейских: Ломоносов им изображал все, до чего только может достигнуть пламенное воображение витии... Одно только скажу, что нзочтенных здесь свойств у россиян никто оспорить не может, т. е. что вообще россияне во всех состояниях и сословиях неустрашимы, правдивы, славолюбивы и об ней скромны, ве­ликодушны, жалостливы, быстропонятны ко всему, благочестивы без суеверия, терпеливы и веселы; а главное их свойство, что они во всем тверды. Не отрицаю и слабостей, а может быть, и самых пороков, но они при блистании сих великих добродетелей не весьма приметны, да и описывать их нет нужды, по колику главное российское свойство есть доброе; а пороки их происходят от неумеренной, а иногда и не к стати употребленной добродетели.