После восстания 10 августа 1792 года, свержения монархии, отмены Конституции 1791 года новая власть Франции  взяла курс на введение чрезвычайных мер в условиях войн с Первой антифранцузской коалицией европейских монархов. Французский историк Патрис Генифе, опираясь на авторитет просветителя Монтескье- сторонника конституционной монархии, усматривает в этом процессе подготовку революционного террора властями Первой республики в этой стране. [1]

Истоки этого процесса Патрис Генифе связывает с именем французского просветителя Руссо, котороый обосновал революционный террор были обусловлены связью между «общественным договором» и политикой «общественного спасения», которая была обоснована идеологом французского Просвещения Руссо. Перед лицом внешних угроз и внутренних беспорядков, пишет он, обеспечение либеральных свобод может, должно и отходило на второй план. В этой связи, продолжает он, среди членов Национального  Конвента,  левых и правых, радикалов и умеренных, наступило согласие по вопросу обеспечения национальной безопасности путём введения революционного террора. Барнав и Барер, Пасторе и Верньо в Законодательном собрании одинаково выражали готовность пожертвовать личными свободами и правами перед лицом внешних угроз со стороны монархической Европы. [2]

Что примечательно, подчёркивает Патрис Генифе, республиканские власти Франции в это время  мало считались с общественным мнением страны; радикалы и умеренные, левые и правые спорили между собой не столько вокруг правового обоснования чрезвычайных мер, сколько «об их своевременности, их последствиях или о реальной тяжести обстоятельств, на которые ссылались те, кто требовал организовать революционный террор». Важно было обосновать его «моральную лигитимность» путём преувеличения степени внешних угроз; при этом мало кого интересовала «политическая лигитимность», иными словами, восприятие чрезвычайных мер французским обществом, включая те, которые не были связаны с реальными внешними угрозами. [3]

Дебаты в Национальном Конвенте в 1792-93 гг. свидетельствовали о том, что меньшинство, используя аргумент общественного спасения, сознательно преувеличивали внешнюю опасность и создавая образ врага, смогло постепенно отменить индивидуальные свободы, завладеть властью в республике и удерживать ее без какого-либо легитимного обоснования. Политические группировки, сменявшие друг друга в Конвенте в течение этого времени, опирались на общественное мнение, сформированное в действительности более или менее узким меньшинством. Записи заседаний Конвента показывают, как искусственно увеличивались масштабы общественной поддержки, благодаря перечислению многочисленных адресов и петиций и отчетов посетивших его делегаций (чаще всего – секций Парижа и соседних департаментов). Все это не дает основания говорить о всеобщем одобрении политики Конвента. Собственно, это было лишь общественное мнение столицы, и, как отмечает П. Генифе, было явлением не социологическим, а политическим, то есть представляло собою принцип власти, влияние секций Парижа, городской Коммуны и их отдельных представителей на судьбу страны и будущее Революции.

Анализ внешнеполитического положения Республики, сделанный на основе газетных отчетов о событиях в Европе, специальных отчетов комиссаров департаментов и воспоминаний современников Революции, показывает, что в действительности не существовало такой опасности, которая послужила бы поводом для введения чрезвычайных мер. Гораздо больше на введение мер общественного спасения повлияли внутренние противоречия, связанные с борьбой партий в Конвенте. Внутриполитические разногласия характеризовались искусственным нагнетанием военного положения, манипулированием доктриной общественного спасения, использованием принципов общественного договора в политических целях.

Если говорить о влиянии на общественное мнение, то здесь значительную роль сыграла работа Комитета общей обороны. 

Антуан Тибодо видит в создании этого Комитета – предшественника Комитета общественного спасения - признак тирании, когда разделение властей в Республике стало иллюзорным. Комитет общей обороны имел право вызвать к себе любого министра или другого представителя власти. Члены Конвента могли присутствовать на заседаниях Комитета, что они почти всегда и делали. Таким образом, замечает Тибодо, самые секретные дела обсуждались публично, а само обсуждение нередко переходило в сам Конвент. Особое влияние на общественное мнение получили дебаты в Комитете общей обороны и Конвенте, связанные с действиями генерала Дюмурье весной 1793 года.

25 марта на заседании Комитета общей обороны[4] было зачитано послание Дюмурье, в котором он жаловался на полную дезорганизацию своей армии, на дезертирство, трусость солдат. Он говорил, что все больше бельгийцев настроены против Французской республики, о превосходстве врага и о невозможности дезорганизовать армию в подобных условиях. Единственным выходом, который видел генерал, было отступление.

Военный министр, им в это время был Бернонвиль[5], заявил, что нужно предоставить Дюмурье полную свободу действий для спасения армии. На следующий день он снова выразил свою поддержку, подтвердив необходимость отступления ради спасения армии.[6] Приер[7], напротив, был удивлен столь поспешным отступлением, требовал усилить армию и найти средства для возвращения доверия бельгийцев.

После сообщений комиссаров Конвента Дантона и Делакруа, рассказавших о тревожном положении в армии Дюмурье, Комитет общей обороны и военный министр Бернонвиль направили ему приказ вернуться в Бельгию для соединения всех французских сил. Дюмурье не выполнил приказ, прислав в ответ еще одно письмо, в котором открыто заявил, что Конвент – «сборище дураков, руководимых негодяями, что надо покончить с анархией и восстановить конституционную монархию».[8]

Все это обострило внутриполитическую борьбу. Жирондисты, скомпрометированные связью с генералом, поспешили обвинить Дантона в сообщничестве с Дюмурье, хотя и не располагали какими-либо доказательствами.[9]  Поводом послужило то, что будучи комиссаром Ковента в течение марта 1793 года, Дантон был свидетелем первых военных неудач и, не смотря на это, продолжал поддерживать Дюмурье. [10]

 Тем не менее, Дантон сумел повернуть обвинение против Жиронды, выступив сначала 1 апреля 1793 года: «Я приведу вам только один факт, а затем прошу вас забыть его. Ролан писал Дюмурье (генерал показал это письмо Делакруа и мне): «Вам нужно вступить в союз с нами, чтобы раздавить эту парижскую партию, и, прежде всего, этого Дантона…» Но давайте опустим занавес над прошлым, нам необходимо единство…" [11]

Тем не менее, жирондисты продолжили нападать на Дантона, заявив, что именно он создал в Конвенте такую обстановку, которая побудила Дюмурье затеять поход на Париж. Дантон был в бешенстве. Еще на ходу, поднимаясь к трибуне, он бросил: «Негодяи, им хочется свалить все преступления на меня». Затем в течение двухчасовой речи он последовательно разбирал все дела жирондистов, начиная с того, как они втянули Францию в войну, как пытались договориться с королем незадолго до 10 августа, как затягивали процесс Людовика.

 Робеспьер также получил возможность выступить с прямым обвинением против жирондистов: «Я заявляю, что никогда Дюмурье, никогда враги свободы не имели более верного друга и более полезного защитника, чем Бриссо… Истинная причина наших бед заключается в преступной связи между людьми, находящимися в нашей среде, и именно между указанным мною человеком и всеми теми, кто с ним водится». [12] В это же время Робеспьер говорит о необходимости изгнать из страны всех членов королевской семьи: «Можно ли верить, что Эгалите (принц Орлеанский) любит Республику? Пока он во Франции, она всегда будет в опасности. Среди наших генералов я вижу его родственников и друзей. Все они тесно связаны с Бриссо и его друзьями».[13]

Речи Робеспьера не произвели особого впечатления на Конвент, но усилили в народе убеждение в том, что революционная борьба не дает результата именно из-за деятельности жирондистов. Более того, известия о предательстве Дюмурье, связь которого с жирондистами была разоблачена якобинцами и народными агитаторами, убедили парижан в существовании заговора. В начале апреля агенты полиции сообщали: «Повсеместно говорят, что предатель Дюмурье не мог бы выработать своего контрреволюционного плана без тайного сговора с частью Конвента».  Коммуна Парижа и Якобинский клуб активно поддерживали монтаньяров. Их представители в Конвенте требовали разоружения подозрительных граждан, введения в действие чрезвычайных трибуналов.[14]

Таким образом, подозрения, вызванные действиями генерала Дюмурье, были успешно использованы монтаньярами в ходе внутриполитической борьбы в Конвенте. Сознательно или нет, но они смогли создать образ врага, собравший в себе генералов, роялистов и оставшихся в стране членов королевской семьи и, наконец, жирондистов, как главных виновников бедственного положения Республики. При поддержке Коммуны Парижа и Якобинского клуба они настаивали на проведении мер общественного спасения: изгнании из страны всех членов королевской семьи, не смотря на их политические убеждения, на установлении чрезвычайных трибуналов в армии. Наконец, был поднят вопрос, послуживший началом новой серии дебатов: следует, и можно ли, отозвать из Конвента тех депутатов, которые не оправдали доверия народа.

Комментарии к статье